Найден на Правдорубе. Унесла для порыдать-поубиваться, одноногая собаченька, все дела

Мэри Лу, Гриденс, Модести и Честити, преканон, ангст, дарк, джен.
Варнинг: Графическое описание физического и психологического насилия, голод, религия, одноногая собачка

- Модести.
- Я раздала все, матушка.
Мэри Лу удовлетворённо кивает и легко касается туго заплетённых косичек в призрачном намёке на ласку. Криденс смотрит нервно, с облегчением и невольной завистью.
читать дальше- Честити?
- Все, матушка.
Вновь лёгкое прикосновение, на это раз, к щеке и кивок в сторону столовой. Криденс не может сдержать дрожь в руках, сжимающих листовки. Он следующий.
- Криденс.
- Д-да, матушка.
- Что это, Криденс? – её голос остаётся спокойным, почти ласковым, рука – крупная, обветренная, сильная – тянется к стопке листовок.
- Н-несколько осталось, матушка. Мне…мне встретилось не так м-много людей… - Криденс, как всегда, не заканчивает фразы, рассматривает носки своих ботинок, не в силах встретится взглядом с её пронзительно-голубыми глазами. Его руки послушно отпускают листовки, на которых остались влажные пятна от его пальцев. Целую вечность Мэри Лу сверлит его взглядом. По спине стекает струйка холодного пота.
- Без ужина, - наконец выдаёт она сухо, равнодушно, и Криденс переводит дыхание. Без ужина – это не так страшно. В конце концов, сегодня он даже пообедал. Это можно пережить.

- Возблагодарим Господа, дети мои.
Все послушно склоняют головы, Криденс берётся за руки сестёр – крошечная, тоненька ладошка Модести исчезает в его пальцах, мягкая рука Честити касается нежно, незаметно проводит пальцем по внешней стороне ладони. Криденс знает, что нужно молиться, но не может думать ни о чём, кроме мягких прикосновений. Это важнее молитвы, важнее еды, важнее всего, но это длится так мало. Обед проходит в молчании, из-за чего кажется, что ложки с невыносимым грохотом касаются дна тарелок. Криденс не поднимает глаз от своей пустой тарелки и старается не переглатывать слишком громко – он не будет вести себя неподобающе, он раскаивается и он благодарен и Богу, и матушке за то, что в этот раз легко отделался. Он не может согреться, и пустой желудок болезненно сжимается, но он заслужил это, он заслужил куда большее – листовок осталось очень, очень много. Никто не хочет подходить к уже совсем взрослому юноше, не вызывающему ни нежности, ни сострадания, лишь презрение да изредка жалость. Немолодой джентльмен посоветовал ему найти работу, а не выпрашивать милостыню для фанатиков, женщина с группой детей боязливо отвела их подальше. Группа каких-то парней, весело балагуря, протянули было руки к листовкам, но потом толкнули его на землю, сбили шляпу и ушли. К счастью, на улице не было грязно, иначе он получил бы наказание ещё и за испачканную одежду.
- Помолитесь Господу и отправляйтесь спать, - объявляет Мэри Лу, и Криденс поднимается из-за стола. Наконец-то он сможет свернуться под одеялом, попытаться согреться и даже поспать. Он уже хочет подняться по лестнице, когда голос матушки, властный и спокойный, пригвождает его к месту.
- Криденс. Ты пойдёшь со мной.
Он едва не падает с лестницы, по телу расползается омерзительная слабость, в ушах нарастает монотонный шум. Где-то на краю сознания он даже радуется, что в его желудке не было ни крошки, потому что к горлу подступает тошнота. Кажется, Модести бросает на него сочувственный взгляд. Кажется, он пытается что-то сказать, но получается не очень хорошо.
- Отвечай, когда мать говорит с тобой Криденс.
- Д-да, матушка. Слушаюсь, матушка, - наконец выдавливает он.
- Следуй за мной.
Криденс на ватных ногах проходит за Мэри Лу в её комнату. «Не честно!» глупо, по-детски отдаётся в его сознании. Она обманула его! Криденс с ужасом загоняет эти мысли подальше. Нельзя, нельзя так думать о матушке! Матушка заботится о нём. Матушка заботится о его душе. Где Криденс был бы сейчас, если бы не она?
Комната Мэри Лу мало отличается от его собственной: та же узкая железная кровать с тумбочкой у изголовья, на одной стене – тяжёлое распятье, на другой – плакат с эмблемой Новых Салемцев. Мэри Лу протягивает Криденсу листовки с тёмными отпечатками его влажных пальцев.
- Пересчитай их, Криденс.
Руки трясутся так, что тяжело удержать лёгкую бумагу, в ушах снова шумит.
- О-один, - со всхлипом выдыхает Криденс, перелистывая их непослушными пальцами, - два…
Мэри Лу невозмутимо смотрит на него, и в её ледяных глазах Криденс читает свой смертный приговор.
Каждое следующее число даётся ему труднее, в какой-то момент он сбивается и роняет листовки на пол. Он наклоняется, чтобы поднять их, и, поднимая голову, оказывается буквально оглушён пощёчиной. Мэри Лу кажется всё столь же спокойной, только ноздри нервно раздуваются, а тонкие губы сжимаются в линию. Щека горячо пульсирует, пока Криденс, всхлипывая, пересчитывает листы заново. Их оказывается 27.
- Двадцать семь, - повторяет вслед за ним Мери Лу. Теперь её голос дрожит от сдерживаемого гнева. – Сегодня ты лишил нас двадцати семи новых сторонников, Криденс. Двадцать семь человек, которые могли бы принять участие в борьбе теперь остались в неведении по твоей вине, Криденс. Возможно, некоторые из них уже сейчас находятся во власти ведьминских чар.
Криденс склоняет голову ещё ниже, ссутуливается, мечтая провалиться сквозь землю. Он мог бы сказать, что люди берут листовки из жалости, что многие выбрасывают их, даже не прочитав, но какое это имеет значение? Матушка всегда права, а он всегда виноват. Матушке лучше знать.
- Дьявольское отродье! – неожиданный резкий окрик бьёт по ушам, очередная пощёчина обжигает лицо. От былого спокойствия Мэри Лу не осталось и следа. Её лицо страшно, неестественно искажается, к щекам приливает кровь.
- Я знала, я всегда знала, что ты такое! Ничто не способно вытравить из тебя колдовскую кровь! Ты не можешь служить праведному делу!
Каждое слово обжигает, как пощёчина. Он виноват, виноват, виноват в том, что существует, что дышит, что смеет находиться здесь, под этим кровом и даже не отрабатывает свой хлеб. «Который ты не получаешь», шепчет что-то в глубине сознания, но он отгоняет эти мысли.
Мэри Лу немного успокаивается, делает несколько глубоких вдохов. И протягивает руку.
- Ремень, Криденс.
Нет. Нет, пожалуйста. Но он молчит и пытается расстегнуть ремень, боясь своим промедлением разозлить её ещё сильнее. Он чувствует себя полнейшим ничтожеством. Когда он передаёт ей ремень, их руки на мгновение соприкасаются, и он успевает мимолётно удивиться тому, какие они тёплые, совсем как у Честити. Если бы хоть иногда эти руки касались его без намеренья причинить боль…
- На колени.
Приказ приносит почти облегчение, стоять больше нет сил. Пол очень жёсткий, но это ничего. Самое страшное впереди – надо сказать это. Надо собраться и сказать.
- Я..я.. я виноват, матушка. Я был недостаточно усерден, - с трудом выговаривает он. – Я подвёл вас, я подвёл наше дело.
Он замолкает, собираясь с силами. Он не хочет. Не хочет это говорить, где-то глубоко, глубоко в сознании бьётся мысль «ты этого не заслужил!», но Криденс отгоняет её. Он заслужил. И он знает, что если посмеет спорить, будет только хуже.
- Н-на..а..кажите меня, матушка. Это о-облегчит мою…мою душу.
Сердце заходится где-то в горле. Кажется, она довольна. Она дышит глубже и медленнее, когда произносит следующий приказ.
- Протяни руки.
Криденс вытягивает трясущиеся руки перед собой, ладонями вверх. Не надо, не надо, не надо! бьётся в голове.
- Двадцать семь. – Мэри Лу складывает ремень вдвое, берёт его в руку поудобнее. – по одному за каждую не отданную листовку, по одному за каждую не спасённую душу. Считай!
Вслед за приказом следует удар. Боль, жгучая, мучительная пронзает ладони, расползается по ним.
- О-один.
Удары следуют один за другим, и Криденс мечтает иметь возможность закусить губы, чтобы сдержать стоны, но не может этого сделать. По его щекам стекают горячие слёзы, боли и стыда, дышать становится тяжело.
- Ты должен знать, сколь много ты не сделал, Криденс. Ты должен прочувствовать это.
Удары следуют быстро, один за другим, Мэри Лу, как всегда, методична. Она не остановится, пока на его руках осталось хоть одно живое место.
- Девять.
Следующий удар задевает один из заживающих шрамов и Криденс чуть не отдёргивает руки. К счастью, он вовремя опомнился и не позволил себе этой глупости. Он помнит, что было, когда он вёл себя неподобающе, неблагодарно.
- Пятнадцать
Кажется, этому не будет конца. Ладони горят изнутри, каждый удар мучительно отдаётся во всём теле. Он не выдержит, он просто не выдержит еще несколько. Реальность расплывается, теряет очертания, всё происходящее теряет смысл. Ему уже не стыдно и не страшно, только ужасно, невыносимо больно, и он готов на всё, лишь бы это прекратить. Кажется, он просит об этом, потому что следующий удар оказывается сильнее, на ладонях собирается липкая кровь. Криденс не понимает, как он до сих пор не сбился со счёта. Он уже не стоит на коленях, а почти сидит, сжавшись в комок, но всё так же выставив руки. Нельзя убирать руки, нельзя прятаться, нельзя пытаться избежать наказания – все его мысли сейчас направлены на то, чтобы удержать и выполнить эту мантру.
- Двадцать четыре
Неужели скоро кончится?
- Двадцать пять
Ещё чуть-чуть.
- Двадцать шесть.
А если нет? Он думал, что его не будут сегодня бить, почему же сейчас он так уверен, что на этом его мучения закончатся? Они не закончатся никогда. Они – его удел, доставшийся ему за его глупость, трусость и порочность. Мэри Лу медлит перед последним ударом, и в измученном разуме Криденса рождаются картины, одна страшнее другой. Наконец она с чувством замахивается, и острая, ослепляющая вспышка боли проходит по телу.
- Двадцать семь.
Руки ужасно болят, и, Криденс знает, будут болеть ещё очень долго. Он не может перестать плакать, не может сдержать дрожь и громкие всхлипы. Он осторожно опускает руки, не глядя на них, не решаясь спрятать. Всё, чего он хочет, это оказаться, наконец, в своей постели. Кажется, что прошла вечность, что уже наступило утро, и надо снова идти раздавать листовки.
- Криденс.
Ах, да. Конечно. Криденс выпрямляется, глубоко, прерывисто втягивает в себя воздух.
- Благодарю за урок, матушка.
Он должен быть благодарен, он знает это. Только наказания спасают заблудшую душу. Но сейчас он чувствует только страх и желание оказаться где-нибудь подальше отсюда. Он касается мокрыми, непослушными губами руки матушки – твёрдой, обветренной, сильной и такой же тёплой, как мягкая ладонь Честити. И ждёт.
- Надеюсь, ты усвоил урок. Помолись Господу и отправляйся спать, Криденс.
Она возвращает ему липкий от крови ремень. Надо будет выкроить время и застирать его. Надо будет опустить руки в холодную воду. Криденс медленно, с трудом поднимается с пола и, ссутулившись, выходит из комнаты.

На краю его кровати лежит кусочек хлеба, завёрнутый в тонкий платок (спасибо, Модести), и Криденс медленно съедает его, чувствуя на хлебе вкус собственной крови. Смоченный водой платок он зажимает в ладонях и сворачивается калачиком под тонким одеялом. Этому не будет конца. Вся его жизнь будет полна холодных и голодных ночей, ненависти к себе и боли. Если только не… Но нет. Об это нельзя даже думать. Это грех, это погубит его душу, это лишит его даже избавления после смерти. Криденс крепко зажмуривается, отгоняя запрещённые мысли, и пытается уснуть. Листовки, лежащие в комнате Мери Лу медленно обращаются в пепел.